Эдгар По

(Рейтинг +1)

 Loading ...

признателен, если я буду держать язык за зубами. Ему мои советы не
требуются. Он презирает все мои инсинуации. Он уже не мальчик и может
позаботиться о себе сам. Я, видно, думал, что имею дело с младенцем? Мне что
— не нравится его поведение? Я что — решил его оскорбить? Я что — совсем
дурак? А моей родительнице известно, что я покинул домашний очаг? Он задает
мне этот вопрос как человек чести и почтет своим долгом поверить мне на
слово, Еще раз — он требует от меня ответа: знает ли моя матушка, что я
убежал из дому? Мое смущение меня выдает — он черту голову готов
прозакладывать, что ей это неизвестно.
Мистер Накойчерт не стал дожидаться моего ответа. Он круто повернулся и
без дальнейших околичностей покинул меня. Оно и к лучшему: чувства мои были
задеты. Я даже рассердился. Я готов был, против обыкновения, поймать его на
слове — и с удовольствием отплатил бы ему за оскорбление, выиграв для Врага
Человеческого небольшую головку мистера Накойчерта, — конечно, маменька моя
прекрасно знала о сугубо временном характере моей отлучки.
Но Khoda shefa midehed — Господь ниспошлет облегчение, — как говорят
мусульмане, когда наступишь им на ногу. Я был оскорблен при исполнении
долга, и я снес обиду, как мужчина. Однако мне все же казалось, что я сделал
все возможное для этого несчастного, и я решил не докучать ему более своими
советами, но предоставить его самому себе — и собственной совести. Впрочем,
хоть я и решил воздерживаться от увещеваний, все же я не мог вовсе оставить
его на произвол судьбы. Мало того, я даже потакал некоторым из наименее
предосудительных его склонностей и подчас, со слезами на глазах, хвалил его
злые шутки, как хвалит привереда-гурман злую горчицу, — до того сокрушали
меня его нечестивые речи.
В один прекрасный день, взявшись под руки, мы отправились с ним
прогуляться к реке. Через реку был переброшен мост, и мы решили пройтись по
нему. Мост, для защиты от непогоды, был крытый, в виде галереи, в стенах
которой проделано было несколько окошек, так что внутри было жутковато и
темно. Войдя с яркого солнечного света под сумрачные своды, я почувствовал,
как у меня сжалось сердце. Однако несчастный Накойчерт был по-прежнему весел
и тут же предложил заложить свою голову черту в знак того, что я просто
нюня. По всей видимости, он находился в чрезвычайно приподнятом расположении
духа. Он был необыкновенно говорлив — что невольно навело меня на самые
мрачные подозрения. Не исключено, думал я, что у него припадок
трансцендентализма. Впрочем, я недостаточно знаком со всеми признаками этой
болезни для того, чтобы с уверенностью ставить диагноз; и, к несчастью,
поблизости не было никого из моих друзей из «Дайела». Я упоминаю об этом
прежде всего потому, что у бедного моего приятеля появились, как мне
показалось, некоторые симптомы шутовской горячки, заставившей его валять
дурака. Ему зачем-то понадобилось перепрыгивать через все, что ни
встречалось нам по пути, или подлезать вниз на четвереньках, то вопя во весь
голос, а то шепча какие-то странные слова и словечки, — и все это с самым
серьезным выражением лица. Я, право, не знал — жалеть мне его или надавать
пинков. Наконец, пройдя почти весь мост до конца, мы увидели, что путь нам
преграждает довольно высокая калитка в виде вертушки. Я спокойно толкнул
перекладину и прошел, как это обычно и делается. Но для мистера Накойчерта
это было, конечно, слишком просто. Он, разумеется, заявил, что должен через
нее перепрыгнуть, да еще и сделать курбет в воздухе. По совести говоря, я
был уверен, что он этого сделать не может. Лучшим прыгуном-курбетистом через
всякого рода заборы был мой друг мистер Карлейль, но я-то твердо знал, что
он так прыгнуть не может, куда уж там Тоби Накойчерту. А потому я прямо ему
заявил, что он жалкий хвастун и сделать этого не сумеет. В чем я
впоследствии раскаялся — ибо он тут же объявил, что сумеет, пусть черт
возьмет его голову.
Несмотря на прежнее свое решение, я открыл было рот, чтобы пожурить его
за божбу, как вдруг услышал у себя за спиной легкое покашливание, словно
кто-то тихонько произнес «Кхе!» Я вздрогнул и с удивлением огляделся.
Наконец взгляд мой упал на небольшого хромого господина преклонных лет и
почтенной наружности, стоявшего в укромном уголке у стены. Вид у него был
самый достойный — он был облачен во все черное, рубашка блистала белизной,
уголки воротничка были аккуратно подвернуты, высокий белый галстук подпирал
подбородок, а волосы были расчесаны, как у девушки, на ровный пробор. Руки
он в задумчивости сложил на животе, а глаза закатил под самый лоб.
Вглядевшись пристальнее, я заметил, что ноги у него прикрыты черным
шелковым фартуком, и это показалось мне странным. Не успел я, впрочем, и
слова сказать об этом удивительном обстоятельстве, как он остановил меня,
снова промолвив: «Кхе!»
На это замечание я не тотчас нашелся что ответить. Дело в том, что на
рассуждения такого лаконичного свойства отвечать вообще практически
невозможно. Мне даже известен случай, когда одно трехмесячное обозрение
растерялось от единого слова: «Вранье!» Вот почему я не стыжусь признать,
что тут же обратился за помощью к мистеру Накойчерту.
— Накойчерт, — сказал я, — что с тобой? Ты разве не слышишь, этот
господин сказал «Кхе!»? — С этими словами я строго взглянул на своего друга,
ибо, признаюсь, я вконец растерялся, а когда растеряешься, приходится
хмурить брови и принимать суровый вид, чтобы не выглядеть совсем дураком.
— Накойчерт, — заметил я (это прозвучало как ругательство, хоть, смею
вас заверить, у меня этого и в мыслях не было). — Накойчерт, — проговорил я,
— этот господин говорит «Кхе!»
Я не собираюсь утверждать, что слова мои отличались глубоким смыслом,
но впечатление от наших речей, как я замечаю, далеко не всегда
пропорционально их смыслу в наших глазах. Швырни я в мистера Накойчерта
пексановскую бомбу {21*} или обрушь я на его голову «Поэтов и поэзию
Америки» {22*}, он и тогда не был бы так огорошен, как услышав эти простые
слова: «Накойчерт — что с тобой? — ты разве не слышишь — этот господин
сказал «Кхе!».
— Не может быть, — прошептал он, меняясь, в лице, словно пират,
завидевший, что их настигает военный корабль. — Ты уверен, что он именно так
и сказал? Что же, я, видно, попался — не праздновать же мне теперь труса.
Остается одно — кхе!
Услышав это, пожилой господин просветлел — бог знает, почему. Он
покинул свое укромное местечко у стены, подковылял, любезно улыбаясь, к
Накойчерту, схватил его за руку и сердечно потряс ее, — глядя все это время
ему прямо в лицо с выражением самой искренней и нелицеприятной
благосклонности.
— Накойчерт, я совершенно уверен, что вы выиграете, Накойчерт, —
проговорил он с самой открытой улыбкой, — но все же надо произвести опыт.
Пустая проформа, знаете ли…
— Кхе, — отвечал мой приятель, снимая с глубоким вздохом свой сюртук,
повязываясь по талии носовым платком, опуская концы губ и подымая очи к
небесам, отчего лицо его приняло самое невероятное выражение, — кхе! — И,
помолчав, он снова промолвил: «кхе!» — другого слова я так от него больше и
не услышал. — Ага, — подумал я, не высказывая, впрочем, своих мыслей вслух,
— Тоби Накойчерт молчит — такого еще не бывало! Это, несомненно, следствие
его прежней болтливости. Одна крайность влечет за собой другую. Интересно,
помнит ли он, как ловко он меня допрашивал в тот день, когда я прочел ему
свое последнее наставление? Во всяком случае, от трансцендентализма он
теперь излечился.
— Кхе, — отвечал тут Тоби, словно читая мои мысли, с видом задумчивым и
покорным.
Тут пожилой господин взял его под руку и отвел в глубь моста, подальше
от калитки.
— Любезный друг, — сказал он, — для меня дело чести предоставить вам
нужный разбег. Подождите здесь, пока я не займу своего места у калитки,
откуда мне будет видно, насколько изящно и трансцендентально вы возьмете
этот барьер, — и не забудьте про курбет в воздухе. Конечно, все это пустая
проформа… Я сосчитаю «раз, два, три — пошли». При слове «пошли» бегите, по
никак не раньше. — Затем он занял свою позицию у калитки, минутку помолчал,
словно в глубоком раздумье, а затем взглянул вверх и, как мне показалось,
легонько усмехнулся. Потом потуже затянул свой фартук, потом пристально
посмотрел на Тоби Накойчерта и, наконец, произнес условный сигнал:
— Раз, два, три — пошли!
На слове «пошли», не раньше и не позже, мой бедный друг сорвался в
галоп. Калитка была не так высока, как стиль мистера Лорда {23*}, но и не
так низка, как стиль его критиков. В целом я был совершенно уверен, что он
без труда ее перепрыгнет. А если нет? — вот именно, в том-то и дело, — что,
если нет? — По какому праву, — сказал я про себя, — этот господин заставляет
других прыгать? Да кто он такой, этот старикашка? Предложи он мне прыгнуть,
я ни за что не стану — это уж точно, плевать мне на этого старого черта. Как
я уже сказал, мост был крытый, в виде такой нелепой галереи, и все слова
отдавались в нем пренеприятнейшим эхом, — обстоятельство, которое я особо
отметил, произнеся последние два слова.
Но что я сказал и что я подумал и что я услышал — все это заняло лишь
миг. Не прошло и пяти секунд, как бедный мой Тоби прыгнул, выделывая ногами
в воздухе всевозможные фигуры. Я видел, как он взлетел вверх и сделал курбет
над самой калиткой, но по какой-то совершенно необъяснимой причине через нее
он так и не перепрыгнул. Впрочем, весь прыжок был делом одного мгновения;

• Tweet

Страницы: 1 2 3