Поместье Арнгейм
(Рейтинг +6)
Loading ...
Эллисон не стал ни музыкантом, ни поэтом, хотя не жил на свете человек,
более глубоко поглощенный музыкой и поэзией. Весьма возможно, что при других
обстоятельствах он стал бы живописцем. Скульптура, хотя она и сугубо
поэтична по природе своей, слишком ограничена в размахе и результатах, и
поэтому не могла когда-либо обратить на себя его пристальное внимание. Я
успел упомянуть все отрасли искусства, па которые поэтическое чувство, по
общепринятому мнению, распространяется. Но Эллисон утверждал, что наиболее
богатая возможностями, наиболее истинная, наиболее естественная и, быть
может, наиболее широкая отрасль его пребывает в необъяснимом небрежении.
Никто еще не относил декоративное садоводство к видам поэзии; но друг мой
полагал, что оно предоставляет истинной Музе великолепнейшие возможности. И
вправду, здесь простирается обширнейшее поле для демонстрации фантазии,
выражаемой в бесконечном сочетании форм невиданной ранее красоты; и
элементы, ее составляющие, неизмеримо превосходят все, что может дать земля.
В многообразных и многокрасочных цветах и деревьях он усматривал самые
прямые и энергичные усилия Природы, направленные на сотворение материальной
красоты. И в направлении или в концентрации этих усилий — точнее, в
приспособлении этих усилий к глазам, что должны увидеть их на земле, в
применении лучших средств, в трудах ради полнейшего совершенства — и
заключалось, как он понял, исполнение не только его судьбы как поэта, но и
высокой цели, с коей божество наделило человека поэтическим чувством.
«В приспособлении этих усилий к глазам, что должны увидеть их на
земле». Объясняя это выражение, мистер Эллисон во многом приблизил меня к
разгадке того, что всегда казалось мне загадочным: разумею тот факт (его же
оспорит разве лишь невежда), что в природе не существуют сочетания элементов
пейзажа, равного тем, что способен сотворить гениальный живописец. Не
сыщется в действительности райских мест, подобных там, что сияют нам с
полотен Клода. В самых пленительных из естественных ландшафтов всегда
сыщется избыток или недостаток чего-либо — многие избытки и многие
недостатки. Если составные части и могут по отдельности превзойти даже
наивысшее мастерство живописца, то в размещении этих частей всегда найдется
нечто, моющее быть улучшенным. Коротко говоря, на широких естественных
просторах земли нет точки, внимательно смотря с которой взор живописца не
найдет погрешностей в том, что называется «композицией» пейзажа. И все же,
до чего это непостижимо! В иных областях мы справедливо привыкли считать
природу непревзойденной. Мы уклоняемся от состязаний с ее деталями. Кто
дерзнет воспроизводить расцветку тюльпана или улучшать пропорции ландыша?
Критическая школа, которая считает, что скульптура или портретная живопись
должны скорее возвышать, идеализировать натуру, а не подражать ей, пребывает
в заблуждении. Все сочетания черт человеческой красоты в живописи или
скульптуре лишь приближаются к прекрасному, которое живет и дышит. Этот
эстетический принцип верен лишь применительно к пейзажу; и, почувствовав
здесь его верность, из-за опрометчивой тяги к обобщениям критики почли,
будто он распространяется на все области искусства. Я сказал: почувствовав,
ибо это чувство — не аффектация и не химера. И в математике явления — не
точнее тех, которые открываются художнику, почувствовавшему природу своего
искусства. Он не только предполагает, но положительно знает, что такие-то и
такие-то, на первый взгляд произвольные сочетания материи образуют — и лишь
они образуют — истинно прекрасное. Его мотивы, однако, еще не дозрели до
выражения. Потребен более глубокий анализ, нежели тот, что ведом ныне, дабы
вполне их исследовать и выразить. Тем не менее художника в его инстинктивных
понятиях поддерживают голоса всех его собратьев. Пусть в «композиции» будет
недостаток, пусть в ее простое расположение форм внесут поправку, пусть эту
поправку покажут всем художникам на свете, необходимость этой поправки
признает каждый. И даже еще более того: для улучшения композиционного изъяна
каждый из содружества в отдельности предложил бы одну и ту же поправку.
Повторяю, что материальная природа подлежит улучшению лишь в
упорядочении элементов пейзажа и, следственно, лишь в этой области
возможность ее усовершенствования представлялась мне неразрешимою загадкою.
Мои мысли о настоящем предмете ограничивались предположением, будто природа
вначале тщилась создать поверхность земли в полном согласии с человеческими
понятиями о совершенной степени прекрасного, высокого или живописного, но
что это начальное стремление не было выполнено ввиду известных геологических
нарушений — нарушений форм я цветовых сочетаний, подлинный же смысл
искусства состоит в исправлении и сглаживании подобных нарушений. Однако
убедительность такого предположения значительно ослаблялась сопряженною о
ним необходимостью расценивать эти геологические нарушения как
противоестественные и не имеющие никакой цели. Эллисон высказал догадку, что
они предвещают смерть. Объяснил он это следующим образом: допустим, что
вначале на долю человека предназначалось бессмертие. Тогда первоначальный
вид земной поверхности, отвечающий блаженному состоянию человека, не просто
существовал, но был сотворен но расчету. Геологические же нарушения
предвещали смертность, приуготовленные человеку в дальнейшем.
«Так вот, — сказал мой друг, — то, что мы считали идеализацией пейзажа,
может таковою быть и в действительности, но лишь со смертной, или
человеческой, точки зрения. Каждая перемена в естественном облике земли
может, по всей вероятности, оказаться изъяном в картине, если вообразить,
что картину эту видят целиком — во всем ее объеме — с точки, далекой от
поверхности земли, хотя и не за пределами земной атмосферы. Легко понять,
что поправка в детали, рассматриваемой на близком расстоянии, может в то же
время повредить более общему или цельному впечатлению. Ведь могут быть
существа, некогда люди, а теперь людям невидимые, которым издалека наш
беспорядок может показаться порядком, наша неживописность — живописною;
одним словом, это земные ангелы, и необозримые декоративные сады обоих
полушарий бог, быть может, скомпоновал для их, а не для нашего созерцания,
для их восприятия красоты, восприятия, утонченного смертью».
Во время обсуждения друг мой процитировал некоторые отрывки из
сочинения о декоративном садоводстве, автор которого, по общему мнению,
успешно трактовал свою тему:
«Собственно есть лишь два стиля декоративного садоводства. Первый
стремится напомнить первоначальную красоту местности, приспосабливаясь к
окружающей природе; деревья выращивают, приводя их в гармонию с окрестными
холмами или долинами; выявляют те приятные сочетания размеров, пропорций и
цвета, которые, будучи скрыты от неопытного наблюдателя, повсеместно
обнаруживаются перед истинным ценителем природы. Результат этого
естественного стиля в садоводстве заключается скорее в отсутствии всяческих
недостатков и несоответствий — в преобладании здоровой гармонии и порядка,
нежели в создании каких-либо особых чудес или красот. У искусственного стиля
столько же разновидностей, сколько существует индивидуальных вкусов,
подлежащих удовлетворению. В известном смысле он соотносится с различными
стилями архитектуры. Возьмите величественные аллеи и уединенные уголки
Версаля, итальянские террасы, разновидности смешанного староанглийского
стиля, родственного готике или елизаветинскому зодчеству. Что бы ни говорили
против злоупотреблений в искусственном стиле садоводства, привнесение
искусства придает саду большую красоту. Это отчасти радует глаз благодаря
наличию порядка и плана, отчасти благодаря интеллектуальным причинам.
Терраса с обветшалой, обросшей мохом балюстрадой напоминает прекрасные
облики проходивших по пей в былые дни. И даже малейший признак искусства
свидетельствует о заботе и человеческом участии».
«Из того, что я ранее заметил, — продолжал Эллисон, — вы поймете, что я
отвергаю выраженную здесь идею о возврате к естественной красоте данной
местности. Естественная красота никогда не сравнится с созданной. Конечно,
все зависит от выбора места. Сказанное здесь о выявлении приятных сочетаний
размеров, пропорций и цвета — лишь неясные слова, потребные для сокрытия
неточной мысли. Процитированная фраза может значить что угодно или ничего и
никуда нас не приводит. Что истинный результат естественного стиля в
садоводстве заключается скорее в отсутствии всяческих недостатков и
несоответствий, нежели в создании каких-либо особых чудес или красот —
положение, пригодное более для низменного стадного восприятия, нежели для
пылких мечтаний гения. Негативные достоинства, здесь подразумеваемые,
относятся к воззрениям той неуклюжей критической школы, которая в
словесности готова почтить апофеозом Аддисона. А ведь правда, что
добродетель, состоящая единственно в уклонении от порока, непосредственно
воздействует на рассудок и поэтому может быть отнесена к правилам, но
добродетель более высокого рода, пылающая в мироздании, постижима только по
своим следствиям. Правила применимы лишь к заслугам отречения — к
великолепию воздержания. Вне этих правил критическое искусство способно лишь
строить предположения. Можно научить построению «Катона», но тщетны попытки
рассказать, как замыслить Парфенон или «Ад». Однако создание готово; чудо
совершилось, и способность воспринимать делается всеобщею. Обнаруживается,
-
Tweet
