Эдгар По

---

Был холодный ноябрьский вечер. Я только что покончил с весьма плотным
обедом, в составе коего не последнее место занимали неудобоваримые
французские трюфли, и теперь сидел один в столовой, задрав ноги на каминный
экран и облокотясь о маленький столик, нарочно передвинутый мною к огню, —
на нем размещался мой, с позволения сказать, десерт в окружении некоторого
количества бутылок с разными винами, коньяками и ликерами. С утра я читал
«Леониды» Гловера, «Эпигониаду» Уилки, «Паломничество» Ламартина,
«Колумбиаду» Барлоу, «Сицилию» Таккермана и «Диковины» Гризуолда и потому,
признаю, слегка одурел. Сколько я ни пытался взбодриться с помощью лафита,
все было тщетно, и с горя я развернул попавшуюся под руку газету.
Внимательно изучив колонку «Сдается дом», и колонку «Пропала собака», и две
колонки «Сбежала жена», я храбро взялся за передовицу и прочел ее с начала
до конца, не поняв при этом ни единого слова, так что я даже подумал: не
по-китайски ли она написана, и прочитал еще раз, с конца до начала, ровно с
тем же успехом. Я уже готов был отшвырнуть в сердцах
Сей фолиант из четырех листов завидных,
который даже критики не критикуют, —
когда внимание мое остановила одна заметка.
«Многочисленны и странны пути, ведущие к смерти, — говорилось в ней. —
Одна лондонская газета сообщает о таком удивительном случае. Во время игры в
так называемые «летучие стрелы», в которой партнеры дуют в жестяную трубку,
выстреливая длинной иглой, вставленной в клубок шерсти, некто зарядил трубку
иглой острием назад и сделал сильный вдох перед выстрелом — игла вошла ему в
горло, проникла в легкие, и через несколько дней он умер».
Прочитав это, я пришел в страшную ярость, сам точно не знаю почему.
«Презренная ложь! — воскликнул я. — Жалкая газетная утка. Лежалая стряпня
какого-то газетного писаки, специалиста по сочинению немыслимых
происшествий. Эти люди пользуются удивительной доверчивостью нашего века и
употребляют свои мозги на изобретение самых невероятных историй,
необъяснимых случаев, как они это называют, однако для мыслящего человека
(вроде меня, добавил я в скобках, машинально дернув себя за кончик носа),
для ума рассудительного и глубокого, каким обладаю я, сразу ясно, что
необъяснимо тут только удивительное количество этих так называемых
необъяснимых случаев. Что до меня, то я лично отныне не верю ничему, что
хоть немного отдает необъяснимым.
— Майн готт, тогда ты большой турак! — возразил мне на это голос,
удивительнее которого я в жизни не слышал.
Поначалу я принял было его за шум в ушах — какой слышишь иногда спьяну,
но потом сообразил, что он гораздо больше походит на гул, издаваемый пустой
бочкой, если бить по ней большой палкой; так что на этом бы объяснении я и
остановился, когда бы не членораздельное произнесение слогов и слов. По
натуре я нельзя сказать чтобы нервный, да и несколько стаканов лафита,
выпитые мною, придали мне храбрости, так что никакого трепета я не испытал,
а просто поднял глаза и не спеша, внимательно огляделся, ища непрошеного
гостя. Однако никого не увидел.
— Кхе-кхе, — продолжал голос, между тем как я озирался вокруг, — ты,
ферно, пьян как свинья, раз не фидишь меня, федь я сижу у тебя под носом.
Тут я и в самом деле надумал взглянуть прямо перед собой и
действительно, вижу — против меня за столом сидит некто, прямо сказать,
невообразимый и трудно описуемый. Тело его представляло собой винную бочку
или нечто в подобном роде и вид имело вполне фальстафовский. Снизу к ней
были приставлены два бочонка, по всей видимости, исполнявшие роль ног.
Вместо рук наверху туловища болтались две довольно большие бутылки
горлышками наружу. Головой чудовищу, насколько я понял, служила гессенская
фляга, из тех, что напоминают большую табакерку с отверстием в середине.
Фляга эта (с воронкой на верхушке, сдвинутой набекрень на манер
кавалерийской фуражки) стояла на бочке ребром и была повернута отверстием ко
мне, и из этого отверстия, поджатого, точно рот жеманной старой девы,
исходили раскатистые, гулкие звуки, которые это существо, очевидно, пыталось
выдать за членораздельную речь.
— Ты, говорю, ферно, пьян как свинья, — произнес он. — Сидишь прямо
тут, а меня не фидишь. И, ферно, глуп, как осел, что не феришь писанному в
газетах. Это — нрафда. Все как есть — прафда.
— Помилуйте, кто вы такой? — с достоинством, хотя и слегка озадаченно
спросил я. — Как вы сюда попали? И что вы тут такое говорите?
— Как я сюда попал, не тфвоя забота, — отвечала фигура. — А что я
гофорю, так я гофорю то, что надо. А кто я такой, так я затем и пришел сюда,
чтобы ты уфидел сфоими глазами.
— Вы просто пьяный бродяга, — сказал я. — Я сейчас позвоню в звонок и
велю моему лакею вытолкать вас взашей.
— Хе-хе-хе! — засмеялся он. — Хо-хо-хо! Да федь ты не можешь!
— Чего не могу? — возмутился я. — Как вас прикажете понять?
— Позфонить не можешь, — отвечал он, и нечто вроде ухмылки растянуло
его злобный круглый ротик.
Тут я сделал попытку встать на ноги, дабы осуществить мою угрозу, но
негодяй преспокойно протянул через стол одну из своих бутылок и ткнул меня в
лоб, отчего я снова упал в кресло, с которого начал было подниматься. Вне
себя от изумления я совершенно растерялся и не знал, как поступить. Он же
между тем продолжал говорить:
— Сам фидишь, лучше фсего тебе сидеть смирно. Так фот, теперь ты
узнаешь, кто я. Фзгляни на меня! Смотри хорошенько! Я — Ангел Необъяснимого.
— Необъяснимо, — ответил я. — У меня всегда было такое впечатление, что
у ангелов должны быть крылышки.
— Крылышки! — воскликнул он, сразу распалясь. — Фот еще! На что они
мне! Майн готт! Разфе я цыпленок?
— Нет, нет, — поспешил я его уверить, — вы не цыпленок. Отнюдь.
— Тогда сиди и феди себя смирно, не то опять получишь от меня кулаком
по лбу. Крылья имеет цыпленок, и софа в лесу имеет крылья, и черти с
чертенятами, и главный тойфель, но ангелы крыльеф не имеют, а я — Ангел
Необъяснимого.
— И какое же у вас ко мне дело?
— Дело? — воскликнула эта комбинация предметов. — Как же ты турно
фоспитан, если спрашиваешь у тжентльмена, и к тому же ангела, о деле!
Таких речей я, понятно, даже от ангела снести не мог; поэтому, призвав
на помощь всю мою храбрость, я протянул руку, схватил со столика солонку и
запустил в голову непрошеному гостю. Однако то ли он пригнулся, то ли я
плохо метил, но все, чего я добился, это разнес вдребезги стекло на
циферблате каминных часов. Ангел же, со своей стороны, не оставил мои
действия без внимания, ответив на них тремя новыми затрещинами, не менее
увесистыми, чем первая. Я принужден был покориться, и стыдно признаться, но
на глаза мои то ли от боли, то ли от обиды набежала слеза.
— Майн готт! — промолвил Ангел Необъяснимого, сразу заметно подобрев. —
Майн готт, этот человек либо очень пьян, либо горько стратает. Тебе нельзя
пить крепкую, надо разбафлять водой. Ну, ну, на-ка, фыпей фон этого, мой
труг, и не плачь.
И Ангел Необъяснимого до краев наполнил мой бокал (в котором примерно
на треть было налито портвейну) какой-то бесцветной жидкостью из своих
рук-бутылок. Я заметил, что на них вокруг горлышка были наклейки со словами
«Kirschenwasser» [Вишневая настойка (нем.)].
Доброта и внимание Ангела несколько успокоили меня, и наконец с помощью
воды, которой он неоднократно доливал мое вино, я вернул себе присутствие
духа настолько, чтобы слушать его удивительные речи. Я даже не пытаюсь
пересказать здесь все, что от него услышал, но в общем я понял так, что он
является неким гением, по чьему велению случаются все contretemps [Неурядицы
(франц.).] рода человеческого, чье дело — устраивать все необъяснимые
случаи, которые постоянно озадачивают скептиков. Раза два во время
разговора, когда я отваживался выразить ему мое полнейшее недоверие, он
страшно свирепел, так что в конце концов я почел за благо помалкивать и не
оспаривать его утверждений. Он продолжал разглагольствовать, а я откинулся в
кресле, закрыл глаза и только забавлялся тем, что жевал изюм, а черенки
разбрасывал по комнате. Но через некоторое время Ангел вдруг возомнил, что и
это для него оскорбительно. В страшном гневе он вскочил, надвинул воронку на
самые глаза и с громовым проклятием произнес какую-то угрозу, которой я не
понял, после чего отвесил низкий поклон и удалился, пожелав мне словами
архиепископа из «Жиль Блаза» «beaucoup de bonheur et un peu plus de bon
sens» [«Много счастья и немного больше здравого смысла» (франц.).].
Его уход принес мне облегчение. Несколько стаканчиков лафита, которые я
выпил, вызвали у меня сонливость, и я был более чем расположен вздремнуть
минут пятнадцать, как обычно после обеда. В шесть часов у меня было важное
свидание, пропустить которое я ни в коем случае не мог. Накануне истек срок
страховки на мой дом, и поскольку возникли кое-какие разногласия, было
решено, что я приду на заседание правления страховой компании и на месте
договорюсь о возобновлении страховки. Подняв глаза к каминным часам (мне так
хотелось спать, что вытащить часы из кармана просто не было сил), я с
удовольствием обнаружил, что у меня в запасе целых двадцать пять минут. Была
половина шестого, до страховой конторы ходьбы от силы пять минут, а моя
сиеста ни разу в жизни не затягивалась дольше двадцати пяти. Так что я мог
не беспокоиться и не мешкая погрузился в сон.

• Tweet

Страницы: 1 2 3